Как стеклянной столешницы мне незавидна судьба,
О прозрачную плоскость скребется неровностью лба
И небритой, корявой щекой человек безголовый.
Я иду по дороге у моря — один из бродяг.
У воды засыпает беззубый, усталый рыбак,
В ожиданьи улова. ` `

Я ищу — где же я, в этой разнице двух городов,
Я не лучше резного фасада двадцатых годов —
Поглощаю озон, выдавая взамен безысходность.
Крики чаек меня окружают защитным плащом,
Не давая с идущими рядом коснуться плечом,
Ощутить однородность.

В это время когда снова в моду вошла борода,
Невозможно в прохожих — людей различить без труда,
Можно долго плеваться, кричать и пенять на природу.
Но Творец, не дурак, но Творец сам себе решето,
Как суровый горняк, засучив рукава, долотом
Разбивает породу.
--
Мы открыли эпоху в две тысячи этом году,
С перспектив мировой и попытки накликать беду,
Каждый третий горит воевать за Крыма и Аляски.
Но ломают хребты и гремит костяной барабан,
И повешенный на светофоре теряет Ray-ban —
Кровожадные пляски.

То ли смерть, что висит над поэтами рыбьим ребром,
То ли даже меня смог опутать стокгольмский синдром.
Мне не то чтобы нечем кричать, но не то чтобы надо.
Я едва ли из тех, кто кладёт свою голову в пасть,
Но смотрю на себя и как-будто желаю упасть
Посреди променада.

Над Кронштадтским заливом поднялся вечерний дурман,
В маслянистой воде утонул золотой ятаган,
И серебряный острым концом упирается в воду.
Опускаюсь в метро, как и все улетаю в трубу,
Закрываются двери и я начинаю борьбу
За глоток кислорода.

Егор Труфанов